Алсу Салаватова, Республика Башкортостан, город Стерлитамак

Много читаю русскую и зарубежную литературу. Занимаюсь английским языком. Люблю слушать музыку: классику, джаз, рок-н-ролл. Люблю смотреть фильмы, предпочтительно классические. Увлекаюсь журналистикой, литературным творчеством. Пишу прозу. Любимый автор Э.Хемингуэй, поэт - Б.Пастернак.

О чем поют ночные птицы
Я ел чернослив и наблюдал, как ночь выползает из-под кустов.
Беседка, в которой я сидел, была построена в самом дальнем углу запущенного сада, и за моей спиной начинался лес.

 Деревья стояли голые и черные от весеннего дождя. Белым пятном сиял в густых сумерках подснежник у забора. В звеняще-прозрачном воздухе далеко разносились напевы ночных птиц: то резкий свист, то любовные трели.
Подобно аккомпанементу моя беседка скрипела всякий раз когда я тянулся к тарелке с сухофруктами. Одна черносливина попалась с косточкой. Я удивился и, повернувшись, выкинул косточку в лес.
Чернослив был вкусный, и вечер тоже.
Вдруг трели прекратились - птицы влетели в беседку и стали растаскивать мой чернослив. Я махал руками, громко кричал, но птицы все съели и исчезли, оставив после себя перышки и помет.
Я зло отметил про себя, что вечер в сущности не так уж и приятен. И птицы пели вовсе не о любви. И даже не о весне. В каждом птичьем возгласе я слышал слово «чернослив». Хотя кто знает, о чем они поют…

Под соснами 

И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены
И от болезней, эпидемий
И смерти освобождены.
Борис Пастернак «Сосны»

Они, запыхавшись, упали на сосновые иголки и, закинув руки за голову, начали смотреть наверх, туда, где сияло небо в обрамлении сосновых лап. Каждая иголочка была четко обозначена на фоне светлых, почти белых небес.
- У меня такое ощущение, что под моей спиной Земля поворачивается, покачивается. Как будто я в колыбели… и небо то близко, то далеко…
- Может, ты просто слишком много бегала? Вот у меня сердце бьется, как рыбка в руках.
- Я тоже хочу подержать рыбку. Она не слишком скользкая?
С этими словами девушка перекатилась по подстилке из иголок - от этого ее волосы свесились на лицо, но она оставила их как есть - и оказалась рядом с парнем с полуприкрытыми глазами. Парень усмехнулся, когда она положила ладонь ему на грудь и прошептала:
- Правда, бьется. Даже страшно.
- Чего ты боишься?
- Вдруг сейчас что-нибудь случится?
- Де-е-тка… - протянул парень.
- Нет, ну, в самом деле. Тебя инопланетяне не украдут?
- Нет. Я спрячусь в кустах.
- А я?
- Лежи тут. Смотри, чтобы сосны и небо, и солнце, и Земля хорошо себя вели.
Она поморгала.
- Может, они тоже пропадут, когда ты уйдешь? Может, и Земля, и сосновые иголки - это все с тобой, в тебе?
- Проверим, - и парень вскочил и побежал между соснами. Его рубашка развевалась за спиной, как маленький парус.
Девушка сидела на земле, подогнув под себя ноги. Ей надо было еще выбрать из волос сухие сосновые иглы.

Запах осени
Я сидела на подоконнике, прижавшись щекой к стеклу. Щеку приятно холодило.
Темнело, и деревья терялись в тумане. Редкие прохожие разгоняли ногами опавшие листья и тут же исчезали в темноте. Внезапный порыв ветра подхватил с земли ворох листьев и бросил на мое окно. От неожиданности я отпрянула, но потом снова прислонилась к стеклу.
Сморщенные, скрученные в трубочки листья пытались прорваться сквозь прозрачную преграду. Ветер то уносил их прочь, то опять нес ко мне. Они дергались, с глухим стуком ударялись и падали, взлетали и безнадежно бились о стекло.
Я подумала: «Печально, даже побывать дома у человека они не могут. Как же, должно быть, им холодно по ночам…»
Фонари почему-то не горели. Однако в белом лунном свете я могла разглядеть каждую складку и прожилку кленового листка, заглянувшего в окно. Повернув пластиковую ручку, я распахнула его, и спальню усыпали высохшие бурые листья. Я почувствовала запах осени: немножко пыльный и горький. 

Les feuilles mortes *
…Крошечные ручейки бежали по брусчатке к нашим ногам. Мы визжали и отскакивали от струй ливня, попадающих под крышу остановки.
Кроме нас, сюда спрятались парни с велосипедами, полная женщина, дед с тростью, дед с авоськой, девушка на каблуках, чумазые дети с зажатой в кулаках мелочью и худая маленькая бабка в розовой шляпе.
Она часто гуляла в этом районе, подходила к прохожим, махала руками, что-то бормотала. Про таких говорят: «С головой не все в порядке» или вовсе: «Крыша поехала».
Ее странные желтовато-голубые глаза с белесыми ресницами шарили по лицам людей, будто выискивая жертву. Ее слова сливались с дождем.
К ней подошел мальчик в старой футболке и обнял, а ее глаза по-прежнему бегали. Мальчик отошел, жалобно посмотрел на пазлы и мягкие игрушки в киоске.
Бабка поправила короткие волосы, надула худые щеки и подошла к нам.
Кончик большого пальца левой руки она приложила к кончикам указательного и среднего пальцев. Жест, которым в детстве показывали гусей: «Га-га-га».
Она сказала нам, проглатывая окончания:
- Пальцы липкие, да?
Мы усмехнулись, сделали тот же жест «га-га-га» и ответили:
- Ага. Вообще липкие.
- Липко, да? - повторила она и вытянула обкусанные губы.
- Точно, - выдавили мы и отвернулись, едва сдерживая смех.
По-моему, она абсолютно не понимала, что происходит вокруг. Даже если б я превратилась в тигра и начала всех кусать, она все так же выглядывала бы из-под плетеной шляпки и делала «липкие пальцы».
- Знаете, жизнь у меня сейчас тяжелая. С бомжом приходится жить.
Мы пытались состроить сочувственные лица, но уголки губ разъезжались.
- Вот с мальчиком гуляю, - сказала она.
- Ммм, - глубокомысленно протянула я, уже не скрывая улыбки.
- Я же раньше учительницей была, потом администратором, - ее руки нервно мяли края шляпы. Она поплевала на пальцы и сказала:
- Липкие пальцы. От погоды, наверное.
- Да-да, конечно, - я брезгливо подняла бровь.
А беспощадный дождь стучал по дороге и деревьям. Мы промокли даже под крышей, джинсы прилипли к ногам.
- Я в Ялте раньше жила, - продолжала бабка, от нее плохо пахло - старостью и болотом. - Там и замуж вышла. Романтика сначала была. Страсть и любовь. А потом развелись, другую завел. Говорят, умер он. Выпил и под поезд попал.
- Все будет в порядке, - успокаивали мы и переглядывались, хихикая.
- Трудно мне сейчас. Не то что с мужем раньше.
- Да все нормально будет, - сказала я. Повернувшись к друзьям, я прошептала: «Липкие пальцы!» и расхохоталась.
Живот уже болел от смеха.
Я повторила:
- Все нормально будет.
- Вы не думайте, что я всегда такая была. Не смейтесь - я нормальная. Вот, с мальчиком гуляю, не смейтесь, - тихо попросила она.
Я заглянула в ее глаза; там было понимание. Она понимала, отчего мы усмехаемся, и, может быть, потому на ее лице отразились тоска и сожаление. Не обвинение. Она вздохнула, слепила пальцы и пробормотала:
- Липко сегодня после дождика.
Стало очень стыдно, жар прилил к щекам, в глазах закипали слезы. Я предложила:
- Может, пойдем? Дождь кончился. Вечер уже, скоро домой.
Мы пошли в сторону парка, обходили и перескакивали лужи. А бабка так и осталась в лучах заката на остановке, то слепляя, то разлепляя пальцы. И, как в старой песне Ива Монтана, ветер гонял по аллеям стаи увядших листьев.
_____________________________________
* Опавшие листья (фр.)

В пятницу пошел снег
В пятницу пошел снег.
Сначала в остывшем воздухе носились редкие пепельные хлопья. Снег точно поднимался от земли, а не падал с неба. И это серое небо придвинулось так близко к земле, что девятиэтажкам-атлантам приходилось сутуло втягивать шеи и приподнимать плечи, чтобы удержать небеса.
Снег падал мне на лицо и не таял, как будто я уже умерла. Я перчаткой снимала снежинки с щек и рассматривала их, боясь найти две одинаковые.
Это был самый тихий вечер в году: у меня сломались наушники. Слышно было, как снег касается моей куртки. Похоже на шелест крыльев летящей птицы.
Других звуков не было - даже от моих шагов по свежему снегу.
Улица была пуста. Мне вдруг стало страшно, что сейчас начнется буря. Я пошла быстрее, снег стал гуще. Небо осыпалось, я почти поверила в конец света. Хотелось встретить его дома, в огромности квартиры, наводящей пастернаковскую грусть.
В подъезде я хотела включить свет, он не зажегся. Я подумала, что лампочка перегорела. Я отвернулась - тут же что-то щелкнуло и свет ослепил глаза. Ничего, нестрашно…
В окне подъезда грязным лоскутком мелькало небо сквозь завесу снега.
Дома я закрыла дверь на три замка и прошла по комнатам. В зале на подоконнике сидела кошка и считала снежинки в окне.

Северный олень
Нередко вещи значат больше, чем просто предметы. Они тянут за собой горьковато-нежные воспоминания и чувства, давно оставленные в прошлом. И это уже не вещи, а кусочки нашей жизни, нас самих. Порой они становится тяжелым и ненужным грузом и от некоторых из них лучше избавиться.
Размышляя так, я разбирала вещи из покосившегося шкафа. И вещи, и шкаф давно пора было выкинуть на помойку.
Я вытаскивала школьные тетради и утыкала в них нос, желая почувствовать теплый и уютный запах старой бумаги. Разлохмаченные края крошились под пальцами. Я пересматривала детские стишки и сочинения, умилялась. Когда тетради летели в мусорное ведро, их листы трепетали, как крылья бабочек.
Открытки от друзей, родителей, бабушки после непродолжительного раздумья были также отправлены в ведро. К чему мне макулатура?
Маленькая алая юла в белый горошек вертелась и подскакивала на линолеуме. Горошек сливался в сплошную полосу. Я остановила волчок ладонью и положила в пакет, для вещей, отправляющихся в деревню. Может быть, какой-нибудь слюнявый малыш еще поиграет с алым волчком.
Я избавилась от шестидесяти семи игрушек из «Киндер-сюрприза», четырех альбомов с набросками, высохшего лака для ногтей, облысевших кисточек, дневников с юношеской влюбленностью, видеокассеты за неимением магнитофона, крохотной вязаной кофточки и колготок, которые я носила в два года - их сохранила сентиментальная бабушка.
Под конец из недр шкафа я извлекла светло-серый шерстяной свитер, когда-то он почти доставал до колена. По рукавам и груди шли норвежские узоры, в центре был олень. Я погладила трикотажные узоры, против ожиданий свитер оказался не мягким: его давно не стирали. Я еле влезла в него. Я потерлась щекой о высокий воротник, воспоминания вспыхнули в голове, высвеченные лучом невидимого прожектора. 

… Мне было двенадцать или тринадцать лет, мы с мамой шатались по магазину без намерения что-либо купить. Я ради забавы заматывалась в длиннющие шарфы и куталась в плащи, которые явно были мне большие.
Там, где висели вещи из прошлой коллекции, я заметила серый свитер с северным оленем. Олень имел до смешного серьезную и грустную морду.
Мама предложила мне примерить свитер.
Плечи были чуть велики, но мне ужасно нравились норвежские узоры и олень на груди. Я с удовольствием потерлась подбородком и щеками о шерсть воротника. Чувство уюта и защищенности, несмотря на довольно грубую вязку, не покидало меня до тех пор, пока я не сняла свитер.
Я посмотрела на маму, она проговорила немного печально:
- У нас сейчас нет денег. Может, потом купим.
Я вздохнула, точно зная, что не купим.
При выходе из магазина мама спросила, не расстроилась ли я. Я срывающимся голосом ответила:
- Нет. П-п-просто олен-н-н-ня жалко, - и всхлипнула.
Мама обняла меня, я плакала, уткнувшись в прохладный мех маминой шубы, пахнущей снегом и духами.

Мне было так жаль оставлять здесь маленького северного оленя с грустной мордой. Мама погладила меня по спине:
- Хочешь, вернемся, купим?
- Д-денег же н-н-нет…
- Ну, оленя же жалко, - улыбнулась мама в опушку шубы…
Позже я всхлипывала только по инерции, прижимая к себе пакет со свитером, олень был рядом. Он защищал меня, а я его…
Обхватив плечи руками, я в тесном свитере сидела на полу возле открытого шкафа. Меня, как в детстве, наполняло чувство защищенности и совершенной цельности, без сомнений, половинчатости и метаний. Олень был со мной, я верила, что все идет, как надо…
Тщательно сложенный свитер вернулся в шкаф. До следующей уборки.

Рояль
Пианист играл 10-й вальс Шопена.
Пальцы летали над клавишами белого концертного рояля, выпуская из него духов прошлого.
Сколько еще длинных изящных пальцев поднимали лакированную крышку, ласкали бемоли и диезы? Кто под эти звуки кружился в чувственном вальсе? Кому, краснея, признавались в любви у этого рояля девушки в платьях с открытыми плечами? Кто кусал губы от ревности, затаившись рядом? Чьи дети бегали вокруг инструмента и получали замечания от родителей? Какие ноты извлекали из него в время разлуки и отчаяния? Как переносили роскошный рояль при переезде в новый дом? Как звучали похоронные марши? И кто потом полировал нежно-белую поверхность?
Призраки прошлого, в бальных платьях и с высокими прическами, в мундирах и со шпагами, несколько минут жили в концертном зале консерватории. Они ругались, целовались, давали пощечины, нюхали табак, заполняли бальные карточки.
А настоящие, живые руки музыканта властвовали над их невесомым хрупким мирком. Пальцы вытаскивали из-под клавиш новые фигуры и прятали их снова…
Затихали последние ноты.
Концерт окончен.
На улице горели фонари. Обычные электрические фонари. Недавно прошел дождь, и асфальт сверкал миллиардами огоньков, подобно отблескам свечей. С шумом проносились на машинах ночные гонщики. Поодаль теснились небоскребы.
Мне казалось, что прямо в центре мегаполиса прогуливались люди из рояля. Дамы были в платьях с пышными нижними юбками и кружевными вставками. Их шляпы украшали перья, цветы и ленты. Белые шеи обвивали жемчуга и алмазы. Дамы обмахивались шелковыми веерами. Их кавалеры надели плащи и искусно вышитые жилеты. Старомодно повязанные галстуки были украшены шикарными булавками. В темноте особенно ярко выделялись белые перчатки. Я напрягла слух и услышала стук каблучков и тростей. В воздухе витал аромат старинных духов.

Воображариум. 2043 год
Девушка с идеально гладкими волосами приветствовала у входа постоянную клиентку:
- Добрый день, Алиса.
Алиса нетерпеливо кивала и поправляла шелковый платок на шее, скрывавший чуть дряблую кожу. Как же иначе: сорок восемь лет - не шестнадцать, за которыми она регулярно возвращалась в воображариум. За семнадцатью минутами на вершине радуги с бешено колотящимся сердцем и кожей без морщин. А после - лишь покалывание в кончиках пальцев и отчаянный вопрос:
- Мне уже уходить?.. или?..
- Вы же знаете, Алиса, не более семнадцати минут в неделю. Больше - нелегально, и опасно для вашего здоровья, - чаще всего отвечал доктор Белл.
Но иногда, очень редко, он давал ей еще две минуты в воображариуме, и Алиса из множества воспоминаний и иллюзий снова и снова выбирала один и тот же сон, уже тридцатидвухлетней давности…
- У тебя ногти розовые, потому что у девушки за соседним столиком парень прыщавый, - воскликнула Алиса, и все согнулись в приступе смеха. Это была шутка дня: сказать что-нибудь нелогичное, вроде: «Лето будет жарким, потому что спагетти с соусом». Так постоянно выражалась одна из подруг Алисы. Это немного раздражало, но было над чем посмеяться.
За столом сидели, смешивали соль с колой и рассказывали, кто с кем расстался, четыре девушки, не считая Алисы, и два парня; один из них встречался с ее лучшей подругой. Он был старше остальных на пару лет и из-под густых бровей насмешливо глядел на их крики по поводу и без, на пристрастие к тональному крему и пудре и на бутылки под столом. Время от времени он склонялся к уху своей девушки - она краснела или целовала его. А другие девушки мечтали накрасить тушью его и без того чудесные ресницы. Его темно-синяя рубашка в клетку тоже была неплоха.
Иногда он заговаривал с кем-то, изображая на лице намек на интерес. Он доброжелательно смотрел прямо в глаза собеседнику, заставляя чувствовать себя польщенно и вместе с тем неловко.
Алиса спорила с ним о популярном смазливом актере из комедии «Папе снова семнадцать». Он обожал этого Зака Эфрона и чем-то походил на него. Алиса фыркала и возмущалась, что Зак в последнее время набрал вес.
- Зато в «Папе снова семнадцать» он соска!
Тогда это значило «красивый».
Алиса соглашалась с таким определением, отпивая из чашки и глядя, как подруга говорит по телефону, а другие бросают вверх обрывки салфеток и кидаются гречкой друг в друга.
Вскоре она увлеченно продолжила спор:
- Он-то соска! Зато его друг в фильме (ну, который старый и крашенный) - какой-то противный коротышка. Беее… Зачем он за этой директрисой ухаживал? Она же не очень была… Они оба эльфы, да, были?
Он морщился от моих слов:
- А мне он понравился. Вообще фильм крутой! И клево показали, что они такие необычные, и всю их любовь.

Его глаза иронично прищурились.
Где-то далеко-далеко тридцать два года спустя тело Алисы в воображариуме сжалось в предвкушении, пахнущем недозрелыми яблоками.
А там, в кафе, в молодости, он взял ее ладонь, накрыл сверху и снизу своими горячими ладонями, сжал и сыграл что-то похожее на один из монологов того идиотского фильма:
- О, любовь моя! Я не могу без тебя ни секунды!.. Когда я смотрю в твои глаза…
Нет, бульварные романы не лгут - у нее правда бабочки бились в животе, и весь мир отдалился от них двоих. Бабочки из живота перелетали по всему телу и вылетали из ее руки, сжатой длинными пальцами парня ее подруги. Это было смешно, как тающий каток, грустно, как пьяный клоун, глупо, как теория относительности в картинках, захватывающе, как покупка новых туфель, и нежно, как запах краски.
Он отпустил ее ладошку и внимательно следил за реакцией. Его девушка хохотала над чьей-то шуткой, прижавшись лицом к плечу Алисы. Алиса уняла до ужаса банальную дрожь в коленках и, успокоив трепетавшие ресницы, спросила, что это было.
Ответа она не расслышала либо он промолчал.
Это была не любовь - просто дрожащие коленки, за которые она всю жизнь будет платить пятнадцать евро (она была согласна и на пятнадцать миллионов за сеанс в воображариуме), и глупые бабочки, ради которых стоило терпеть еще одну неделю до следующего визита в воображариум.

Шик, Лас-Вегас и Дэвид Мастерсон.
В детстве он хотел убежать из дома с циркачами. Семья жила бедно и скучно. А в цирке были карлики в цилиндрах и разукрашенные акробатки. Белые руки фокусника доставали розы из воздуха. Шелковые платки превращались в голубей. Роскошный мужчина засовывал голову в пасть льва. Мужчина носил красный мундир. Обливаясь малиновым сиропом вместо крови, умирал мим. Большая женщина в маленьком платье щелкала хлыстом. Все это крутилось, взрывалось и пело в лучах прожекторов, все артисты носили перья и блестки - и это был шик! Дешевый, заплеванный, пахнущий потом и навозом шик, но для малявки Дэвида Мастерсона это был идеальный, хоть и закрытый мир.
Родители были против карьеры циркового артиста.
«Цыганом ты не станешь!» - приговаривала мать, стирая белье в холодной воде.
Балаганы останавливались в их городке на пару представлений и уходили дальше. А Дэвид Мастерсон все не решался убежать из дома с бродячим цирком. Цирковой шик манил его, но детские мечты редко сбываются - они превращаются в амбиции взрослых.

«Paradise Circus»* стало одним из самых популярных казино в Вегасе. Охотнее всего в «Paradise Circus» пускали пьяных. С наркоманами владелец казино Дэвид Мастерсон предпочитал не связываться: ему ни к чему проблемы с полицией. Пока Дэвид был осторожен, его не беспокоили ни налоговая, ни отдел по борьбе с наркотиками.
«Будь внимателен, Дэвид Мастерсон, - говорил он отражению в зеркале в ванной, - будь внимателен, и все будет шикарно!»
Его казино-цирк процветало, отчасти благодаря шикарной атмосфере: между потолком и натянутой на высоте четырех метров батутной сеткой порхали акробатки. В центре крутилась карусель с игровыми автоматами и баром. Официантами и крупье были карлики. Все почти как в мечтах детства.
Сегодня к Дэвиду Мастерсону приехал его партнер Гэри. Он говорил словно сквозь зубы:
- Этот сукин сын кинул нас! Убрать его нельзя. Но насчет Уайта мы можем…
Дэвид Мастерсон не слушал Гэри и смотрел на экраны, выводящие изображение с камер наблюдения. Экраны показывали, как шикарно в казино «Paradise Circus». Дэвид Мастерсон смотрел на яркие огни и блестки и повторял:
- Это было бы неплохо для «Paradise Circus». Мы могли бы обойти «American Hotel». Мы могли бы…
___________________________
* «Райский цирк» (англ.)

Поцелуй
Я мало, что знаю о своем деде: он умер в тот год, когда я родилась. Знаю, что он воевал под Москвой, был в окружении, дослужился до чина капитана. Чувство долга и данное матери обещание заставили его вернуться в Башкирию, покончить с карьерой военного. В сорок седьмом дед приехал домой, в деревню Балыклыкуль и женился на учительнице - моей бабушке. Не знаю, по любви или нет.
В моем воображении он – человек, вынужденный расстаться с мечтой.
Рассказывают, что дед не любил фильмы о войне, считая их недостаточно правдивыми. В семье его слушались беспрекословно, но о его отношениях с бабушкой мне ничего не известно…
Девятое мая мы чаще всего проводим в деревне. В этом году так же.
Ровно в десять по Москве мы, то есть папа, мама, я, сестренка и две тети сели перед телевизором. Бабушка ушла в деревенский клуб на мероприятия в честь шестьдесят пятой годовщины Победы. Увидев на Красной площади ветеранов в орденах и медалях, тетя оживилась и воскликнула своим тонким голосом:
- Ой! Надо отцовские медали достать!
Порывисто вскочив, она подбежала к шкафу, порылась в ящиках и достала выцветший пиджак песочного цвета. На нем было два ордена и семь медалей.
- Тут не все, - сказала другая тетя. - Мы половину растеряли в детстве, когда играли…
- Играли? - удивилась я.
- Ну да, тогда никто этим особо не дорожил, - ответила тетя и поправила чуть примятые лацканы пиджака. - А еще английские штаны были. Черчилль велел прислать нашим ткань, английскую. Я еще из этих штанов хотела себе юбку сшить! - расхохоталась тетя под бой барабанов и топот сапог по телевизору.
Позднее все разошлись, а я осталась досматривать парад. В это время, скрипя половицами, в дом вошла бабушка. Разложила гостинцы на кухне и прошаркала в зал. Сгорбленная, с жиденькими крашеными волосами, в шерстяном платье, она казалась счастливой. Она медленно подошла к дедушкиному пиджаку и поцеловала его, спрятав темное морщинистое лицо в медали. Потом бабушка поправила кружевную салфетку на столе и вышла из комнаты.
Я не знаю, почему она поцеловала пиджак. Потому ли, что любила деда? Быть может, ее охватили воспоминания юности? Или это было показное, для меня? Или бабушка сделала это для того, чтобы почтить память? Может, просто по привычке с уважением относиться к дедовским вещам?
Как бы то ни было, в моей памяти навсегда останутся эти несколько трогательных мгновений. И, возможно, когда-нибудь я пойму причины этого мимолетного, трепещущего прикосновения губами к кусочку сурового прошлого.

Простуда
Лиза зачарованно разглядывала профиль старшей сестры: длинные ресницы, прямой нос, изящный подбородок, растрепавшиеся от ветра русые волосы. Лиза считала, что Шарлотта гораздо красивее ее. В свои пять с половиной лет девочка понимала, что Шарлотта красивая, умная и добрая, потому что родители дали ей такое необычное имя. Не то, что «Лиза». В детском саду еще две девочки с таким именем.
Сестры сидели на заборе. За ним начиналось старое русское кладбище. Шарлотта и Лиза каждые выходные бывали здесь, в деревне, и любили молча сидеть над кладбищем.
Со старшей сестрой Лиза не боялась мертвецов: сестре уже четырнадцать.
Не по-летнему сильный ветер мог сдуть Лизу с поперечной перекладины забора, поэтому она вцепилась пальцами в кофту Шарлотты. Та недовольно повела плечом, но пальцы сестренки убирать не стала.
Лиза заметила, что последнее время Шарлотта сама не своя. «Наверное, опять книжку какую-нибудь прочитала», - решила девочка и позавидовала, ведь она сама читать еще не научилась.
- Шарлотта?
- Да, Лиз?
- Зачем там кресты?
- Не знаю. Отстань.
- Ты знаешь, просто не хочешь говорить, - запротестовала Лиза.
Шарлотта сказала первое, что пришло в голову:
- Кресты нужны, чтобы люди не забыли, где похоронены их родственники.
- Я бы и так не забыла, если б ты умерла…
- И я. Может быть, кресты для того, чтобы Бог с неба видел, где кладбище…
- Зачем ему это знать?
- Ну, Бог же все должен знать, - предположила Шарлотта, подняв глаза к облакам, закрывающим солнце.
- Дедушка тоже все знает, - Лиза была рада, что тоже может кое-что сообщить сестре.
Они минут пять сидели и прислушивались к колыханию темной травы. Лиза тяжело вздыхала: ей не хотелось молчать, но она молчала, пока совсем не продрогла:
- Идем домой, Шарлотта. Там бабушка суп сварила. У меня щеки и нос мерзнут.
- Иди пока. Я не хочу есть, - прозвучал отстраненный ответ.
- Ты замерзнешь, - настаивала Лиза.
- Нет.
- Тогда и я не пойду.
Ветер крепчал, Лиза прикрыла ладошками уши, чтобы не продуло. На нос ей упала капля. Потом на голые коленки, и на футболку, и снова на нос.
- Шарлотта! Дождь... Смотри, молния в нас ударит…
- Я люблю дождь, - спокойно ответила старшая сестра, убирая с ресниц и бровей воду.
- И я тоже, - испуганно повторила за сестрой Лиза, ежась при виде зарниц.
Шарлотта впервые за вечер обратила на нее внимание и пожалела:
- Ладно, давай домой.
Шарлотта спустилась с забора и помогла сестренке. Они взялись за руки и побежали по единственной в деревне улице - улице Ленина. Мимо колодца, клуба, грязных гусей, злобно закричавших на сестер. Лиза покрепче сжала пальцы сестры…
Ночью у Лизы заболела голова. Шарлотта прикоснулась губами к горячему мокрому лбу и позвала маму. Та заварила чай из трав и дала его Лизе. Он был горький, но пах вкусно. Лиза выпила его и вскоре почувствовала, что засыпает.
Шарлотта сидела рядом, положив прохладную узкую ладонь на лоб младшей сестренки. Лиза в полудреме слышала, как мама ругает старшую:
- Больше никаких прогулок!
Сквозь сон Лиза ободряюще коснулась Шарлоттиного локтя. А Шарлотта смахнула слезу и подумала, что все это жутко сентиментально.

Алберт
Алберт часто и тяжело вздыхает и смотрит на площадь сквозь стекло.
Кто такой Алберт?
У него длинные светлые ресницы, широкие части его бровей сильно приподняты, Алберт постоянно в ожидании.
Он лысоват и склонен к полноте.
Он сидит у окна на кресле в стиле королевы Виктории.
Он поправляет голубую топазовую булавку в галстуке и снова вздыхает.
Кто же такой Алберт?
Он - король страны Печаль.

Некролог
Мы с Полом жили метрах в тридцати от моря. Мы просыпались с соленым вкусом бриза на губах и засыпали под крики чаек. Если погода была хорошая, мы прыгали со скал в воду, гуляли по набережной и пили вино, если шел дождь и море было холодным, мы оставались дома, играли в карты - таким образом, наша жизнь была подчинена морю.
Мы невольно подстраивались под его настроение. Пол нередко повторял, что море пьянит его сильнее, чем вино.
Действительно, когда шторм охватывал все побережье и трехметровые волны оттенка берлинской лазури набрасывались на песок и камни, хотелось кричать, выбежав из дома, бесноваться вместе с ветром, ползать по мокрому пирсу, чтобы выразить первобытные чувства, вызванные стихией.
И на следующий же день мы растворялись в безмятежно-голубом небе и ласковой морской синеве. Иногда Пол отдавал мне свою маску, и под водой мне открывался удивительный мир. Я долго вглядывалась в пестрое дно; заметив тень какой-нибудь рыбки, я бросалась за нею. Но рыбы всегда ускользали. Тогда я, не шевелясь, восторженно смотрела в бирюзовую толщу воды. Потом я выныривала, стаскивала маску, жадно глотала воздух и, устав плыть, обхватывала Пола руками и ногами, и мы в шутку тонули…
Тихими вечерами мы просто держались за руки, бредя вдоль кромки прибоя таинственного цвета индиго. И чайки молчали, и волны шумели как можно тише.
Зима там была мягкой благодаря близости моря. Однако мы не купались, ведь в нашем распоряжении было еще столько жарких летних дней. Мы могли себе позволить до полоумия наслаждаться видами далеких парусников на фоне ультрамарина, чистого, как из нового набора детских акварельных красок…

Теперь мой муж Пол лежит в гробу. Мне придется помнить за троих: за себя, за Пола и за море. Оно забыло о нас: та вода, вмещавшая в себя все переливы синего, давно утекла.

Самолеты
Я люблю наблюдать, как улетают самолеты.
Когда мне плохо, я сажусь на маршрутку, идущую в аэропорт. Там я ставлю на плеере «Oasis» и, подойдя к чугунной ограде, смотрю на взлетные полосы, отполированные сотнями колес. Громадные белые самолеты стоят в каком-то одном им известном порядке. Кажется, их крылья могут достать от одного конца вселенной до другого.
Механики последний раз проверяют машины. Нельзя допустить, чтобы гармони деталей была нарушена.
Небо над аэропортом чаще всего чистое. Зимой оно приобретает оттенок берлинской лазури.
Объявляют посадку - люди поднимаются по трапу.
Мне их жаль: они не увидят свой самолет в небе.
Когда убран трап и прекрасный в своей автоматичности самолет начинает разгоняться, приподнимая нос, меня охватывает восторг. Уши слегка закладывает.
Дрожа, самолет отрывается от земли, убирает шасси и летит, прорезая прозрачную небесную лазурь. Еще одна алюминиевая птица, уносящая мое дурное настроение, мои мысли и тревоги.
А у меня остается только нежная печаль, похожая на белый пористый след самолета.